Шекинское и Закатальское восстания против советской власти (Мухаджир, 1935)

Шекинское и Закатальское восстания против советской власти

Как известно, политика коллективизации сельских хозяйств, проводившаяся большевиками в 1929-30-31 гг., породила на Кавказе серьезное брожение в умах крестьян всех четырех народов. Эта жестокая мера московских интернационалистов была той каплей, которая переполнила чашу терпения кавказского населения, имеющего свои вековые традиции и взгляды на вещи, такие разные с концепцией Москвы. Во многих местах Кавказа население прибегло к оружию, пытаясь в такой неравной, но мужественной и благородной борьбе, отстоять как свое трудовое достояние, так и свою поруганную «колхозным» строем честь.

Нижеследующие наброски, сделанные одним азербайджанским студентом, на днях сбежавших из большевицкого ада и находящимся сейчас в Турции, представляют отдельные эпизоды этой борьбы в Азербайджане и в районе Закатал, где местные восстания приняли особенно острую форму. Эти заметки, набросанные под свежим впечатлением виденного и слышанного, обнимают, конечно, лишь часть той кровавой эпопеи, которая превратила целые цветущие районы в груду развалин, над которыми проливались слезы матерей и сестер, отважных борцов против московских насильников.

Разумеется, красная печать об этой кровавой эпопее не обмолвилась ни одним словом.

I

Отцовское горе

В январе 1930-31 года, крупные военные силы были переброшены большевиками в районы Шеки (Нухи) и Закатал. Дислокация эта имела треякую цель: навести еще большую панику на «крамольное» население и под шумок этого военного положения, довершить разоружение населения и разделаться по своему с еще не успевшими быть расстрелянными главарями и инициаторами повстанческого движения.

Когда я приехал в сел X^*, раскинутое на опушке леса тянущегося вдоль Алазани, мне нетрудно было, ознакомившись с настроениями и внутренними переживаниями населения, завязать дружбу со всеми, как с молодыми, так и со стариками. Горе, обуревавшее всех нас, склоняло к этой интимности. Часто мы делились нашими общими тягостными впечатлениями от произвола насильнической власти, завладевшей коварно нашей прекрасной родиной.

Собравшись около мечети, где забитое население ищет духовной опоры, крестьяне ведут беседу втихомолку, жалуясь на произвол и насилие оккупационной чужеземной силы. Все слушают со вниманием и уважением все что говорит один седовласый старик, с симпатичным грустным лицом, которое иногда озаряется приветливой улыбкой. Он обращается ко мне, показывает свои седины:

― Сын мой, видишь эти седины? Давно я живу на белом свете. Много я видел в жизни, и хорошего и худого. Прожил под тремя русскими царями, жилось не важно, но никогда в жизни я не видел столько зла, что творит теперь это новое русское правительство... Да можно ли назвать его правительством?.. Мы разорены, в вечном трауре... Смотри на этих собравшихся в ограде мечети: ты редко встретишь среди них молодых. Где же они? Они гниют в далеких уголках России, они запрятаны в тюрьмы. Кто смеет провозгласить правду, того постигает такая же участь...

Видно было, что еще многое хотелось сказать старику, но обведя взором вокруг себя, он спохватился: времена настали другие ― нельзя излить свою горечь даже в словах.

― Становится холодно, ― сказал он, посмотрев на меня многозначительно. ― Зайдем домой, там продолжим нашу беседу.

Мы направились к нему. Увидев гостя, жена и невестка его, вышли к нам навстречу и с приветливым «добро пожаловать», оставили нас одних. Невестка принесла фрукты: яблок и груши, свежих, как будто только что были сорваны с веток. Здесь хранят эти фрукты в колодцах, завернув их в сено; таким образом они сохраняют свою первоначальную свежесть.

Заметив желание старика выложить все то, что у него наболело на душе, я попросил его рассказать подробности восстания весны прошлого года. Глаза моего собеседника наполнились слезами и он не выдержав, зарыдал как ребенок: его собственный сын, муж этой молодой женщины, которая только что принесла нам фрукты, пал в этой героической, но неравной борьбе.

Вот что мне поведал старик:

― Весной 1930 года, когда красные узурпаторы проводили свою политику коллективизации, крестьянство Азербайджана, возмущенное до глубины души, не выдержало.

Мой сын, Магомет, мне сообщил о намерении активных сил крестьянства ответить оружием на провокацию врага. Я стал его уговаривать остерегать его горькими примерами многочисленных восстаний, ганджинского, карабахского, грузинского и пр. Но ничто не могло поколебать его решимости. Он мне поведал, что повстанцы не будут обречены на свою собственную судьбу, что братский турецкий народ, однажды уже освободивший нас от тех же красных узурпаторов, и на сей раз поможет нам; он указал на то, что вернувшиеся недавно с турецкой границы, уверяют о решении турецких частей стоящих в Сарыкамыше и Ардагане, двинутся на помощь своих сородичей... Так бодрящее солнце весны вселяло надежды в людские души.

Движение началось в Гойнуке, крупном селе Шекинского района, куда стеклись вооруженные отряды повстанцев из окрестных сел и соединенными силами повели наступление на Шеки. Захвативши город, повстанцы частью расстреляли и частью арестовали всех власть-имущих большевиков. В тот же день движение началось и в Закатальском районе, где крестьяне из двух крупных селений Кувах и Балакенд, направились к городу, имея стычки с правительственными силами. Большинство наступающих было вооружено топорами, шашками, кинжалами или ружьями старого образца; но это не останавливало их рвения. Когда повстанцы увидели аэропланы, курсирующие между Тифлисом и Баку, принимая желание за реальность, они кричали что аэропланы эти турецкие и прилетели они на помощь повстанцам...

Как далеки, увы, были несчастные от истины!

Закаталы так же были взяты повстанцами; сейчас же как в Шеки, там была организована новая власть и заключенные в тюрьмах были освобождены. Женщины и старики плакали от умиления и возносили молитвы Всевышнему, освободившему их от кошмарного ига.

Увы, радость населения была кратковременна. Через 10-12 дней, появились большевицкие части, поддержанные броневиками и танками. Отобрав сперва Шеки из рук повстанцев и расправившись кровожадно с населением, большевицкий карательный отряд появился в сел. Балакенд и в Закаталах. Население решило сопротивляться. В происшедших боях, где крестьяне дрались с большим ожесточением и стойкостью, красные части понесли большие потери, но дело решила техника: пулеметный огонь блиндированных автомобилей и танков, причинил такие жестокие потери, что поредевшие ряды повстанцев, наконец, не выдержали и ушли в леса и в горы...

В этом месте рассказа голос старика дрогнул; он умолк и слезы брызнули вновь из его глаз.

― Мой сын, моя опора, погиб в этом бою... Я искал и опознал его труп изрешетенный 5-ю пулями... Желтые гяуры отняли у меня труп моего родного сына, не захотели нам дать это последнее утешение похоронить его согласно нашему обряду...

Крестьяне Куваха все еще не сдавались. Они подпилили сваи под деревянным мостом, ведущим к селению, и сами запрятавшись в траншеях или за камнями и деревьями, ждали прибытия неприятеля. Подпустив красных совсем близко, они открыли убийственный и меткий огонь; большевики не выдержав, повернули обратно. Но остановленные их командиром, вновь вернулись под прикрытием танка, который, вступив на мост, свалился в пропасть... На следующий день мост был исправлен, и усиленные части красных повели вновь атаку на позиции повстанцев, у которых патроны были на исходе. Благодаря этому обстоятельству большевики вошли в селение и сейчас же ознаменовали свою победу расстрелом десятков «кулаков» ― на самом деле людей более или менее видных среди населения. Репрессии большевиков этим не ограничились: они оставили много войска в селении и в окрестностях, дабы облегчить органам ГПУ безбоязненно расправиться с населением. Период арестов и расстрелов не был еще закончен. Вот почему крестьяне, забитые, затравленные, ждали каждую минуту возобновления массовых расстрелов.

Несчастный старик, в беспомощной ненависти против узурпаторов, возносил руки к небу, призывая на голову пришельцев гнев и месть Всевышнего.

С чувством глубокого волнения, я покинул моего собеседника, который, даже в эти минуты тяжкого горя не изменив славному кавказскому адату, настоял на том, чтобы я разделил с ним его скудный «хинкал».

Мухаджир

Истанбул, апрель 1935.

^*) По понятной причине редакция обозначает условно название селения, о котором идет речь, а также и меняет собственные имена действующих лиц.

Мухаджир, По свежим следам большевицкого разгрома // Кавказ (Le Caucase). Орган независимой национальной мысли. — Paris: Typographie Franco-Caucasienne, № 6/18, Июнь, 1935. Стр. 21—23.